В Третьяковской галерее на Крымском валу открывается ретроспектива авангардиста Георгия Якулова (1884-1928). Последний раз человек-спектакль по прозвищу Жорж Великолепный, продливший Серебряный век в революционные двадцатые, водившийся с футуристами и имажинистами, работавший на Таирова и Дягилева, удостаивался персональной выставки в России сорок лет назад. Кроме Третьяковки в проекте участвуют Национальная галерея Армении, где хранится самая большая коллекция якуловских работ, Театральный музей имени Бахрушина, Музей Большого театра, Литературный музей и частные собрания, сообщает «Коммерсантъ».

Распад империй неизбежно приводит к переделам границ некогда будто бы единого культурного пространства. Первое неприятное открытие, ждавшее "титульную нацию" одной шестой части суши, было связано с тем, что русский авангард оказался на добрую половину украинским. На очереди русский футуризм — не ровен час, он окажется грузинским. Судите сами: Владимир Маяковский родился неподалеку от Кутаиси, Илья Зданевич — в Тифлисе, Георгий Якулов — там же, и неслучайно, что на щит футуристы подняли Нико Пиросмани со всеми его вывесками.

Но шутки в сторону — Якулов, чье имя стоит первым под манифестом "Мы и Запад", все же не был стопроцентным футуристом и не был грузином. Он был из тифлисских армян, перед смертью перебрался в Ереван и в последние годы, кажется, начинает теснить самого Мартироса Сарьяна в пантеоне армянского искусства XX века. Правда, на выставке мы едва сможем вычленить некий "сугубо армянский" элемент в его космополитическом творчестве, если только не считать свидетельствами такового обложку раннего сборника "Orientalia" Мариэтты Шагинян и несколько предсмертных гуашей: "Чайхана в Ереване", "Улица в Дилижане", "Арарат".

Но свою кавказскую ориентальность он со свойственным ему артистизмом низменно подчеркивал, пестовал и стилизовал — мы почувствуем это и в знаменитом портрете Петра Кончаловского, где богемный модник Якулов, закинув на манер не то восточный, не то дендистский ногу на ногу, восседает на диване с целым арсеналом сабель, кинжалов и пистолетов за спиной, и в других портретах художника, галерею которых соберут в Третьяковке. С этой умно сконструированной восточностью Якулова, выросшего, учившегося и все самое важное в искусстве сделавшего в Москве, пришлось смириться и согласовываться даже советской программе национально-культурного строительства.

Так, например, большую коллекцию работ, которые он вывез в Париж, готовясь к своей так и не состоявшейся персональной выставке, и которые потом пришлось разыскивать парижскому Обществу друзей Якулова, в 1972-м передали Национальной галерее Армении. А спустя три года его персональная выставка в Москве прошла в Музее народов Востока.

Фигуры "двойных агентов", подобные Георгию Якулову, лучше всего опровергают универсальность концепции ориентализма Эдварда Саида: он был одновременно внутри и снаружи, смотрел на широко понятый Восток взглядом просвещенного европейца и утонченного носителя древней кавказской культуры. Отчисленный из Московского училища живописи, ваяния и зодчества, Якулов оказался в армии, служил на Кавказе, на досуге, прямо как Лермонтов, рисуя горные ландшафты, но потом началась японская война, и ему пришлось поближе познакомиться с природой Маньчжурии. Там, по преданию, родилась его теория "разноцветных солнц", ставящая художественные стили разных стран в зависимость от того, каким — каких цвета, формы, высоты, интенсивности — солнце является тем или иным народам.

Он выступал с докладами в Москве, а позже в Париже рассказал о своих открытиях Роберу Делоне. Тут родился главный якуловский миф о влиянии, будто бы оказанном им на Робера Делоне, на его учение о цвете и свете, на всю систему симультанизма. Дескать, в 1913 году в Париже, подружившись с супругами Делоне, он выболтал им свою теорию и свои последние мысли о том, что на смену старому искусству, созданному при естественном солнечном освещении, идет новое, созданное при свете электрических ламп, а Делоне бессовестно воспользовались его идеями, о чем он тогда же, в 1913-м, публично заявлял. Пусть солнечные круги появляются в живописи Робера Делоне еще в его дивизионистский период, когда о Якулове не то что в Париже, в Москве мало кто знал, пусть свой манифест о свете Робер Делоне написал за год до знакомства с теоретиком "разноцветных солнц", пусть переписка Якулова с Соней Делоне-Терк являет диалог единомышленников, а не противников — миф устойчив. Ведь Робер Делоне действительно оказал большое влияние на "Синий всадник" и Баухаус, на Пауля Клее и Лионеля Файнингера, на Александру Экстер, наконец, которую рвут на части патриоты русского и украинского авангардов, хотя она из всех коллег-амазонок выглядит самой французистой. И если верить, что Делоне обокрал Якулова, то последний получается очень влиятельным в мировом масштабе художником.

И все же солнце Кавказа и Маньчжурии не зря светило Якулову. Он, и сам другой — в мемуарах Аристарх Лентулов сравнит его, дерзкого и острого на язык, с Пушкиным: "мысль о сходстве, вероятно, возникла от того, чтобы они при нерусском происхождение обладали русской душой",— был пленен другим искусством. Условно восточным — китайским, японским, персидским. Другими цветами, другим отношением к плоскости, другой перспективой — первые рецензенты одновременно ругали и хвалили его за "китайщину" с "японщиной", негодуя на "претенциозность", какая, возможно, уже в начале была не отрыжкой символизма, а утверждением иного, орнаментального языка. Языка орнаментального, но не архаического, как думали про древние культуры европейцы: архаикой в якуловской терминологии был Запад и формализм новейшего западного искусства — в сущности, не далеко ушедшего от старых мастеров.

Западной рационалистической геометрии он противопоставлял восточную алгебру и "алгебраическое мировосприятие", покрывая холсты и листы сложными формулами "скачек", "прогулок" и "кафешантанов". И позднее пытался синтезировать геометрию с алгеброй в "органическом конструктивизме" своего театра — недаром впоследствии Якулов, получивший почетные дипломы за театральные и архитектурные (проект памятника 26 бакинским комиссарам) работы, так отличится на Международной выставке современных декоративных и промышленных искусств в Париже, где во весь голос заявило о себе ар-деко. Впрочем, перформативная претенциозность была стилем эпохи "бродячих собак" и "привалов комедиантов" — Якулов быстро сделался душой московской артистической компании, неугомонным выдумщиком по части оформления благотворительных вечеров и балов, то в кавказском, то в китайском стилях.

От них остались только воспоминания — о его ироничной любви к армянскому народному колориту, видимо совершенно шагаловской по типу, о глубоком понимании застольных ритуалов духана и поэзии парикмахерских вывесок "стрижка и брижка". Балаганно-маскарадным духом пропиталась вся окружавшая его среда. И собственная квартира-мастерская-салон на Большой Садовой, где бывали Анатолий Мариенгоф, Владимир Маяковский, Алиса Коонен, Всеволод Мейерхольд, Александр Таиров и где повстречались Сергей Есенин и Айседора Дункан. И оформленные им кафе — "Питтореск" на Кузнецком Мосту, имажинистское "Стойло Пегаса" на Тверской. И конечно, конструктивистские спектакли Камерного — назвать только "Принцессу Брамбиллу", и "Жирофле-Жирофля" — и многих других театров.

Даже похороны Якулова в Москве превратились в театрализованное действо. Ранние смерти тоже были своего рода стилем эпохи — гибель Есенина произвела на него сильнейшее и тяжелейшее впечатление. Но, как знать, не избавила ли Якулова его ранняя смерть — сказывалось ранение в грудь, полученное в 1914-м,— от еще больших страданий. Через несколько лет ему непременно что-нибудь припомнили бы — если не "большевицкий балет" дягилевской антрепризы "Стальной скок", так царской армии офицерство.

Популярность и востребованность Якулова как театрального художника была столь велика, что Вадим Шершеневич разразился фельетоном о "якуловизации" советской сцены. Но практика театра — в жизни и декорационных мастерских — отвлекала его от теории, он не успел додумать оппозицию геометрического Запада и алгебраического Востока, западной поверхностности и восточной психологии и лишь в общих чертах обрисовал "космическое" место России в этой системе цивилизаций. Как толком не успел воплотить идею "разноцветных солнц" в живописи, скульптуре, архитектуре и стройном художественном учении.

Он верил, что его памятник 26 бакинским комиссарам, заказанный Бакинским советом, даст "пример современного преломления художественных идей Востока и Запада". Но сохранившиеся эскизы и модели говорят скорее о синтезе художественных идей Владимира Татлина и Умберто Боччони, где "Развитие бутылки в пространстве" оборачивается "Башней Третьего интернационала". И какого именно цвета солнца должны сиять Тифлису, Москве и Еревану, которые он в революционно-конструктивистские годы всерьез намеревался перекрашивать в соответствии с колером их светил, остается на совести мемуаристов.

Работа выставки продлится до 19 июля.