Aroundart продолжает рассказывать о коллекционерах российского современного искусства. Для сегодняшнего выпуска книжный издатель, ведущий телеканала «Россия – Культура» и обладатель одного из крупнейших собраний современного российского искусства Пьер Кристиан Броше рассказал о критериях оценки искусства, о непростом пути арт-рынка в России и радостях коллекционирования. Предлагаем вашему вниманию это интервью.

АК: Пьер, вы приехали в Москву в 89-ом году. Для искусства, как, в общем, и для всей страны это был переломный момент. Время открытия первых галерей, появления первых статей о неофициальном искусстве в советских журналах, время возникновения в искусстве новых парадигм.  Были ли вы знакомы с русским искусством до этого? Как вы ощущали происходящие в русском искусстве изменения?

ПБ: С русским искусством я был знаком с середины 80-х. Я видел работы Кабакова,Булатова, Чуйкова, Инфанте в Париже. До этого я знал только авангард и то, что было опубликовано. Так, в 1984 году я увидел журнал о неофициальном искусстве «А - Я».  В 1987 году в Швейцарии, где я тогда жил, состоялась выставка с участием Булатова, Кабакова, Комара, Меламида и Кости Звездочетова. Когда я приехал в Москву, то благодаря журналу Art-Press уже знал целый ряд  молодых интересных художников. В 1988 попал в «Первую галерею», а в 1989 году в галерее Айдан Салаховой приобрел первые работы – Гии Абрамишвили и Гора Чахала.

В это время многие художники уже уехали работать за границу. Чуйков, Захаров были и здесь, и там, Пепперштейн стал путешествовать. Мне пришлось ждать несколько лет, чтобы познакомиться с Пепперштейном, Ануфриевым, даже с Юрием Альбертом. Cейчас есть ощущение, что тогда легко было все купить. На деле нужно было много копать, чтобы что-то найти.

Потом я познакомился с будущей супругой (художницей Анной Броше – Aroundart), которая работала на Чистых прудах недалеко от сквота художников, с которыми я стал общаться. Там были все: и Волков, и «Чемпионы мира», и Костя Звездочетов, и братья Мироненко.

В конце 80-х была эйфория, связанная с перестройкой, было очень интересно наблюдать за художниками. Например, за «Чемпионами мира». Это был такой веселый концептуализм. Они сделали большой шаг в направлении понимания того, что искусство – это нескучно. Это были роскошные работы на нероскошной основе: тогда не было ни тканей, ни нормальных холстов и красок. Многие работы «Чемпионов мира» были утрачены, потому что были из оргалита и других непрочных материалов. Они даже краски использовали те же, что и маляры в подъездах. Вы смотрите на ранние работы Волкова или «Чемпионов» и видите типичные бытовые серые, голубые, зеленые подъездные цвета.

Большинство художников  в то время работали вместе. Впоследствии это ощущение общности в сквоте на Чистых прудах исчезло. Сквот был и островом, и утопическим пространством.

А интереса к философии в Санкт-Петербурге было больше, чем в Москве. Скорее всего, из-за Сергея Бугаева «Африки». У «Африки» было много друзей-философов: он лично знал Гваттари, с которым мы много общались. Тимур Новиков, Монро, Гурьянов также интересовались философией, я знакомил их с французскими именами, рассказывал о том, в каком направлении сейчас развивается мышление в Европе.

АК: Но разговоры о философии, насколько я понимаю, были довольно общими, по этой причине не было и арт-критики.

ПБ: Да, все же это было не так важно.

АК: А как это отразилось на искусстве?

ПБ: Благодаря этому в России и появился концептуализм. Стать художником было проще, чем философом. Вообще, концептуализм появляется, когда философ становится художником, когда ему необходимо поделиться с публикой новой концепцией. Заметьте, концептуализм родился в США. Кошут родился в стране, где нет философов. Там, где философия была сильна, концептуализма нет, как во Франции. Это вопрос не только реакции на политику, но и возможности показать себя как интеллектуала. Еще это связано с важным и сейчас вопросом статуса. Я очень критично смотрю на работы таких деятелей, как Петр Павленский и Pussy Riot. Если бы Петр Павленский, прибивая себя гвоздем к брусчатке на Красной площади заявил: «Я философ, я рассказываю, как страшно сегодня происходящее в стране», то никто не обратил бы на него внимание. Павленский прекрасно понимает, что на сегодняшний день статус, который позволяет получить какое-нибудь эхо в прессе – это статус художника, а не философа. Таким образом, есть «творцы», которые выбирают отрасли, находящиеся под светом прожекторов. Но это не имеет отношения к современному искусству.

Pussy Riot – не художники, это просто панк-группа. Но они и не философы, что стало очевидным после того, как они вышли на свободу и заговорили. Они никакие. Это смешные девчонки, неспособные дать возможность смотреть на мир под тем особым уклоном, который дает искусство.

АК: Но многие защитники Pussy Riot, которые воспринимают их как художников, как раз и говорят о том, что девушки дали возможность увидеть какие-то проблемы в определенном ракурсе, что они обратили внимание широкой публики на некоторые важные вопросы. Все же, о каком тогда особом уклоне, взгляде на мир вы говорите? Что отличает «неискусство» Pussy Riot от настоящего искусства?

ПБ: Рынок.

Я думаю, что в мире сейчас есть довольно опасный, на мой взгляд, тренд. Он связан с тем, что мир функционирует относительно ощущения власти: есть у вас власть и влияние или нет. А власть в том числе связана с социальным статусом. Если посмотреть на общемировую ситуацию, то можно увидеть, что после Второй Мировой войны, начиная где-то с 60-х годов, появляется много критиков, искусствоведов, которые становятся кураторами, организаторами выставок. Это люди с достаточно мощным интеллектуальным багажом, но сейчас их стало так много, что для прорыва необходим какой-то жест, который позволит их ценить, сделает их ярче остальных. И эти жесты все чаще оказываются не связанными с искусством, зато имеют политическое звучание. Думаю, пространство современного искусства так расширилось из-за желания модных кураторов быть на волне. Они нуждаются в таких сумасшедших, как Петр Павленский иPussy Riot. Со стороны кураторов и художественной власти (директоров музеев, галерей) ощущается желание захватить все сферы жизни: и науку, и философию, и архитектуру, и фотожурналистику. Мы видим, как появляются плохие видео, потому что создатель этого видео не может себе позволить полнометражный фильм, у него нет интеллектуальной или материальной силы для этого. Он говорит: «Я не кинорежиссер, я художник». Но быть художником – это не повод быть плохим кинорежиссером.

Но вернемся к вопросу рынка. История искусства – это не история красоты, не история эстетики, это история власти денег. Возрождение появилось не только потому, что вдруг родились прекрасные творцы. Одновременно c ними появились потребители. Очень быстро даже мелкие князья начинают понимать, что социальный статус, который есть у королей, связан с тем, что кроме власти у них есть концепции красоты и искусства. И тогда они начинают собирать вокруг себя художников. Милан в XVI веке – прекрасный пример этого.

У меня есть подозрение, что искусство получается только в том случае, когда объект творца становится необходим потребителю для своего статуса. До этого – просто предмет для торговли. Но важно, чтобы потребитель инвестировал не только деньги, но и свои амбиции стать королем. Появляется конкуренция: «Разве у тебя еще нет портрета кисти Беллини?». Конкуренция становится стимулом развития самого искусства. Сегодня мы видим то же самое. Кто такой Франсуа Пино? Бернар Арно? Пинчук? Кто все американские коллекционеры без их коллекций? Просто обыкновенные богатые люди. А быть богатым – это не статус.

Читать далее...