На следующий день после лекции «Травматизация дружбы», которую преподаватель факультета «Арт-менеджмент и галерейный бизнес» Виктор Мизиано прочел в галерее «Люда», Лизавета Матвеева встретилась с первым и ключевым российским куратором и расспросила его о травмах 90-х, проекте для Венецианской биеннале и о том, можно ли научиться дружить, как куратор. Предлагаем вашему вниманию текст этого интервью, опубликованного на сайте ART1.

— Вы приехали в Петербург читать лекцию про травматизацию дружбы. Хотелось бы для начала прояснить, что вы имеете в виду под травмой и о каких травмах в контексте дружбы говорите?

— Мой интерес к травме естественно вышел из интереса к постсоветской теме. Я был, пожалуй, одним из немногих, кто за последние два с лишним десятилетия усмотрел сферу своих профессиональных интересов — как редактор журнала, сочинитель текстов об искусстве и в первую очередь как куратор — в проблематике советского наследия. Тема травмы на протяжении последних лет игнорировалась, как и постсоветская проблематика в целом.

Девяностые были эйфорическим временем, когда сознание не поспевало за катастрофичностью и зрелищностью происходящего, поэтому работали скорее перцептивные рецепторы, операционная система, которую мы обычно используем в повседневности. Каждый день реальность менялась, к ней надо было адаптироваться, и мы жили в измерении «здесь и сейчас»: рефлексия ушла на задний план, уступив место аффектам. В 90-е советского прошлого не было в той мере, в какой не было вообще никакого прошлого.

Двухтысячные вернули сознанию рефлексивные способности. Стабилизация нулевых предложила другую темпоральность, уже не столь лихорадочную. Она выгородила для сознания рабочее пространство. Вернулась память, прошлое, начали выстраиваться нарративы преемственности. Но очень быстро — это можно было наблюдать и в художественной культуре — верх взяло ощущение стабилизационного комфорта, желание игнорировать какую бы то ни было проблематику. Это создало иллюзию, что постсоветский опыт лишен травматичности. В этом-то состояло негласное соглашение с властью, которая дает комфорт и благополучие, а в ответ мы отказываемся от какой бы то ни было проблематизации нашего опыта. В результате в 2000-е стало принято говорить, что постсоветская эпоха кончилась, что ею были лишь 90-е, а в последующие десятилетия она себя исчерпала. Это ощущение было характерно не только для России, оно было распространено интернационально. Было принято считать, что к 2000-м глобализация подвергла снятию различия, и образовался некий планетарный мелкобуржуазный планктон, который живет общими культурными кодами, одевается в одни и те же бренды, читает одни и те же книги — является субъектом общей культурной индустрии. Различия, метки, оставленные прошлым, были нивелированы.

Очень милый и тонкий парень Роберт Флек, австрийский куратор, в начале 2000-х приблизительно так же говорил о новом поколении художников Восточной Европы. Эти страны 40 лет прожили в другом политическом режиме, они были по ту, а точнее по эту сторону железного занавеса, но, как казалось Флеку, этот исторический опыт уже не присутствует в жизненном опыте этих людей и никак не сказывается на их габитусе, сознании и практике. Он говорил, что все художники стали транснациональными. Это мнение вызвало полемику, с ним не соглашались — в первую очередь восточно-европейские художники, но такое умонастроение бытовало.

Новое десятилетие заявило о себе, по крайней мере, в нашем контексте, постановкой проблемы травмы. Травма явила себя, и вокруг травмы стало разворачиваться очень многое: и большая политика, и геополитика. Но при этом проблема травмы оказалась объектом внимания многих чувствительных художников и, что очень показательно, мы просто стали ее замечать. Она и раньше была тайным порождающим центром авторской поэтики, но нами не осознавалась. Мы — и сами авторы — описывали ее через что-то другое, не использовали это понятие и объясняли созданные произведения через другие формы мысли.

Читать далее…